Родился я 7 ноября 1904 года, по
новому стилю. Отец работал ткацким подмастерьем. Все мои близкие родственники
по отцовской и материнской линии были связаны с ткацким производством. Деда по
отцовской линии я не застал в живых (ошибка,
Павел Петрович Закорюкин, бывший управляющий фабрикой Красильщиковых умер в
1910 году). Дед по материнской линии, Александр Васильевич Корзинин в 13
лет пошел работать подручным слесаря, проработал 63 года и в 76 лет вышел на
пенсию. Последняя его должность – инструктор ФЗУ (Фабрично – Заводского
Ученичества). С ним моя судьба переплеталась часто. Когда моя мать осталась
вдовой с восемью детьми, старшей дочери было всего 13 лет, я был четвертым. Не знаю чем объяснить, но ряд
эпизодов детских лет особенно четко врезался в память и вспоминая, как бы
заново их переживаешь. Однажды, когда мне было около трех с половиной лет, я
играл на фабричном дворе, это было у нас самое интересное место для гуляния. Я
поднял валявшуюся в куче шпульку и стал раскручивать оставшуюся на ней нитку. За
этим занятием меня застал шедший в контору отец, работавший подмастерьем
приготовительного отдела прядильной фабрики Красильщикова. К словам «Что ты
делаешь?», он присовокупил: «Иди домой, а я приду с работы и тебя выпорю».
Перспектива получить порку видимо мне не понравилась, и я решил домой не ходить.
Пройдя мимо отца, я вышел на улицу, свернул направо, прошел мимо так
называемого Народного дома и вышел из села на дорогу к деревне Борщево, которая
находилась в 4-х верстах от нашего места жительства. Почему и как в моей голове
родился этот маршрут, я вспомнить не мог, не помогла в этом мне и мама, но
удовольствие от теплой пыли под ногами (дело было летом), я ощущал как будто
заново, когда об этом писал. Версты через две меня нагнал пожилой крестьянин, посадил
на телегу и спросил, куда я иду. Четко назвать деревню я тогда не мог, а на
вопрос, к кому, ответил: «К дяде». Последовал вопрос: «А как его найдешь?»,
ответил, что у дяди на доме дощечка с сапожком. Крестьянин подъехал к дому с
сапожком, постучал. Вышла женщина, пожилая, довольно мощного телосложения, на
подбородке бородавка, запричитала: «А батюшки, да как же это, ведь это Марьин
сынишка». Точно к ним, тетке Степаниде Крыловой я и попал. Муж ее,
дополнительно к крестьянству занимался сапожничеством, а взрослые дети, два
сына и две дочери работали на той же фабрике, что и отец.  У дяди в гостях. Я слева, чем-то недоволен, справа – Санька Корзинин.
С той поры прошло 80 лет, но я
как заново ощущаю теплоту ее мощных рук, с которых она меня не отпускала. Взяла
с собой, когда поехала за сеном в луга. Утром, когда ее дети пошли на фабрику,
они зашли в наш дом и сообщили о моем местонахождении. Ни отец, ни мать еще не
ложились спать, всю ночь искали меня по селу.
И все–таки порка состоялась, но
двумя годами позже. Также летом, днем, как только засвистел фабричный гудок на
обед, я побежал домой. После этого гудка приходил отец и если опоздаешь к
обеду, будешь голодным до вечера, до ужина. И вот с веселым настроением и даже
с песенкой я вбегаю в комнату. Отец был уже дома. Ни слова не говоря, он взял
меня за голову, зажал между ног, снял ремень и начал пороть. Я не понимал в чем
дело, кричал, пытался освободиться, а когда отец закончил экзекуцию, спросил:
«Папа, за что?». Он молча показал на разбитое дверное стекло. Все тут же
закричали, что стекло разбил не я, а старшая сестра Оля. Отец изрек: «Ну
выходит я зря тебя отпорол. Прости». В ответ я решительно возразил, что в
будущем, если и будет меня за что отпороть, отец должен зачесть мне эту
экзекуцию. За все последующие годы он не тронул меня и пальцем. Мать не била
вообще никогда. Только ругала и стыдила, но это так действовало на меня, что
хотелось крикнуть, лучше бы побила.
Если уж речь зашла о порках,
напишу и о третьей, последней в жизни. Когда умер отец, чтобы облегчить
положение матери, работавшей в то время в больнице няней – сиделкой меня взял
на воспитание брат матери. Павел Александрович Корзинин работал в то время
мастером на небольшой ткацкой фабрике в слободе Гаврилов Посад. Дело было
летом. Дядя – страстный рыбак, собрался на реку и взял с собой меня, своего
сына Александра – моего одногодка и еще одного племянника Михаила Чужинина.
Дядя с сыном отлучились от основного
места наловить живцов, чтобы поставить рогульки на щуку, а мы с Михаилом от
нечего делать решили подраться «на любачка». Эта довольно гуманная, именно
любительская драка велась так. Дерущиеся становились левыми ногами ступня к
ступне и наносили удары кулаками по груди и спине противника. Бить по лицу или
ниже пояса строго запрещалось. Победителем считался тот, кто силой удара заставит
противника отступить, или собьет его с ног. Было нам в то время по 8 лет. Когда
драка была в самом разгаре, возвратился дядя, приказал прекратить безобразиеи и
пообещал по возвращении устроить нам порку.
Часа через 3-4 рыбалка
закончилась, а как только пришли домой, Михаил сразу же забрался под кровать и
завыл. Именно завыл, чем вызвал у меня смех. В это время дядя взял плетеную из
4-х ремешков собачью плеть, схватил меня смеющегося и начал бить. Видимо от боли
смех стал истерическим, я уже не мог остановиться. Это привело дядю в ярость, и
он начал хлестать меня с еще большей силой. Тетка Анюта пыталась меня защитить
от избиения, но он отбросил ее и продолжал свое дело. В это время нытье Михаила
от ужаса увиденного перешло в громкий истерический крик, что и заставило дядю остановиться..
Вытащив Михаила из-под кровати, он хлестнул его по «ответище» за все проказы и
отшвырнул. На другой день мы пошли купаться, и когда я снял рубаху, братья
пришли в ужас. Спина и даже ноги вплоть до пяток были в толстых синих полосах.
Так неудачно закончился для меня «любачок». Тетка Анюта дожила до 92 лет,
незадолго до смерти я навещал ее и спросил, помнит ли она эту историю. Нет, она
не помнила, а вот мне запомнилось все в мельчайших деталях.  За пару лет до памятной рыбалки. Строгий дядя, добрая тетя, я в папахе
и Санька рядом. «Открытое письмо. Христос Воскресе. Григорий Павлович и Маша!
Желаем Вам и семейству всего хорошего и доброго здоровья. Поклон от Шуры. П. и
А. Корзинины» В 1913 году дядя решил отправить нас
с Санькой в гимназию. Ближайшая находилась в Суздале. Оба мы сдали
вступительные экзамены и приступили к учебе. Прилежностью к учебе я не
отличался и получал в основном тройки и четверки. По настоянию хозяйки, у
которой мы столовались и жили, мы с Александром пели на клиросе в ближайшей
церквушке.  Гимназисты. 1916 год.
В тот год праздновалось
трехсотлетие дома Романовых. Прошел слух, что царь приедет в Суздаль. В день
приезда мы вышли на улицу поглядеть на царя и играли в мяч. Дежурившие
поблизости жандармы прогнали нас во двор. Сидя на заборе мы наблюдали кортеж из
автомобилей. Узнать кого-либо из сидевших нам не удалось.
Учение мое продолжалось ровно
полгода. Расходы по нашему содержанию были дяде не по карману и меня
переправили на жительство к деду в деревню Крапивново. Точнее, на фабричный
двор соседней фабрики. Во время войны 1914-1918 годов, снабжение сырьем
прекратилось, фабрика остановилась, и дед остался жить при фабрике в должности
сторожа.
Хозяйство вела бабушка, Пелагея
Романовна. Вместе с нами она никогда за стол не садилась. Командовал здесь дед.
Первое блюдо – щи (дед говорил шти) или суп подавалось бабушкой в большой
деревянной миске. Мы – иногда трое, иногда четверо внуков, усаживались вокруг
стола, и взяв по куску ржаного пахучего хлеба начинали кушать. Если щи с мясом
– бабушка мелко резала его и клала в миску. Есть, то есть брать мясо
разрешалось только после того, как дед стукнет по миске. Нарушившего это
правило ждал удар ложкой по лбу, и если ложка при этом ломалась, бабушка тотчас
же выдавала деду новую. А обед продолжался, как ни в чем не бывало.
Была у деда корова. Однажды,
когда мы, трое внуков убирали в хлеву, один из нас зубом вил проколол Михаилу,
моему младшему брату стопу насквозь. Лечением занялась бабушка. Она промыла
рану, помазала проколы топленым коровьим маслом, чего-то шепча перекрестила, с
обеих сторон закрыла листками подорожника и забинтовала чистой тряпицей. Через
несколько дней рана зажила.
Имелись у нас и маленькие
радости. У деда было 2 – ствольное шомпольное ружье. Заряжали его шариками от
шрапнельного снаряда (видимо привозили раненые с войны). С этим вооружением дед
уходил охотиться на журавля. Сколько я помню, за несколько лет он ни разу не
выстрелил. Когда мы подросли, нам с Санькой Корзининым разрешили ходить на
охоту самостоятельно. Однажды, бродя по болотинкам речки Крапивинка, мы убили
крупного селезня. После осмотра добычи нас взяли сомнения, не домашний ли он.
Возвращаться решили деревней, мимо дома охотника дяди Степана. Он нас увидел,
осмотрел добычу и похвалил. После этого мы с гордостью побежали домой.
Была и первая щука. Попалась на
живца рыбина весом полтора – два фунта (600 – 800 г.). Мы, все трое,
побросав удилища, ухватились за нее и радостные бросились бежать домой.
Получал ли дед какую-нибудь
зарплату, работая сторожем, мне неизвестно, но точно одно – мы начали голодать.
Мы – это дед, бабушка, я и мой брат Михаил, моложе меня на 4 года. Когда
настало время, что есть было совсем нечего, бабушка Пелагея Романовна сшила из
каких-то тряпок мешок через плечо, надела его на меня и благословила нас с
братом идти в Крапивново, просить милостыню «Христа ради». Хорошо помню, расспросив,
кто мы крестьяне никогда не отказывали в милостыне и мы с полным мешком
подаяний возвращались домой.
И снова к матери в село Родники,
Парской волости, Юрьевецкого уезда, костромской губернии. Голодно было в первые
годы после Октябрьской Революции. В январе 1919 года семья моего товарища Вани
Смирнова стала собираться в хлеборобную Самарскую губернию. Стал проситься с
ними и я. Мать дала на это свое согласие. Отец Вани не возражал, а его жена,
полная, добродушная Васса Ивановна рассудила так: «Что девять детей в семье,
что десять (это со мной), разницы почти нет». Сборы были недолгие. Из
какого-тот старого отцовского пальто мать сшила тужурку (еду в теплые края),
старенькие сапоги и гордость моя – солдатская папаха. Где ее раздобыла мама, я
даже не представляю. Вся семья, со мной двенадцать человек погрузилась в товарный
вагон и в первых числах февраля 1919 года тронулась в Симбирск. Февраль в том
году выдался морозным, вагон не отапливался и хотя набилось в него много
пассажиров, все дрожали от холода. Часто поезд подолгу стоял на станциях и
переездах, и мы отогревались кипяточком, который, несмотря на трудности того
года, имелся почти везде. Где-то не доезжая станции Рязань, в вагон сел
мужчина, по профессии печник. Он решительно взялся за обогрев вагона. На одной
из остановок нашел бочку, трубу и соорудил железную печку. Набрали щепы, угля и
вскоре вагон начал озаряться отблесками огня. Вагон отогрелся, и натерпевшиеся
холода пассажиры начали отсыпаться. Вдруг раздался крик: «Что-то горит!».
Оказалось, что сидя на лавке около печки я уснул и нечаянно подпалил свою
роскошную папаху. Сгорела почти треть. Прощай, моя гордость. Неунывающая Васса
Ивановна достала иголку , нитки, сшила обгоревшие края и вручила мне шапку –
«пирожок».
В Инзе поезд простоял трое суток.
Кулацкие банды останавливали и грабили проходящие поезда. Но там, на
привокзальном базарчике мы впервые купили, как нам показалось очень белый
пеклеванный хлеб. Он был еще теплый, пахучий и необыкновенно вкусный.
Наконец приехали и выгрузились на
станции Симбирск. Отец Вани сходил на ближайший базар и нанял лошадей ехать в
село Чердаклы, примерно в 30 верстах от Симбирска. Дорога шла степью, дул
сильный ветер с поземкой. Я очень замерз и дрожал от холода. Наш возчик –
татарин из татарского села Юмганаево сжалился надо мной и позволил прикрыться
конской попоной. Она сильно воняла конским потом, но ехать стало теплее.
В Чердаклах обосновались на
жительство. Стали посещать школу. Но вскоре я понял, что жить такой большой
семьей и без меня тяжело, и я для них – обуза. Несмотря на это родители Вани
относились ко мне хорошо и не делали никакого различия с собственными детьми.
Весной 1919 года, в возрасте 14
лет началась моя трудовая деятельность. Я нанялся работать за 8 пудов хлеба за
сезон, то есть стал батраком. По теперешним ценам сумма заработка смехотворная,
но и ее я не получил. Будущий хозяин нанимал меня на таких условиях: «На работы
будем ездить вместе, а когда я сильно устану – поможешь ты». Он служил в
Красной Армии и находился в отпуске после ранения. Но еще до начала
сельхозработ ему пришлось вернуться на службу. Остальными членами семьи были
престарелые отец и мать, беременная жена, трехлетняя дочь и 13-ти летняя
племянница. Таким образом, я оказался главной рабочей силой – кормильцем семьи.
Так они все ко мне и относились. Старая бабка, видя что мои сапожишки пришли в
негодность, связала мне шерстяные носки, которые потом штопала и ушивала. Это и
была моя обувь на все лето. Дед страдал 2-сторонней паховой грыжей и почти не
слезал с печки.
У хозяина было 2 лошадки –
8-летняя кобылица, которую он получил после ликвидации помещичьей усадьбы 2-х
летний жеребенок, которого он вырастил сам. Когда пришло время пахать, дед
решил поехать со мной, наладить плуг, проинструктировать меня. Плуг он
установил, а когда стал понукать лошадей, жеребенок бросился бежать, дед упал,
а когда я подбежал к нему – изрек: «Шурка, запряги лошадей в телегу и отвези
меня в избу. Помереть лучше дома». Так закончилась моя учеба. Все премудрости
сельхозработ пришлось осваивать самостоятельно. Мальчишка я был смышленый,
старался делать все хорошо и в конце концов все стало получаться как надо.
Однажды я пахал загон – участок километрах в 5 от села. Видел бежавшую стаю
собак – собачью свадьбу, но не обратил на нее внимания. Однако собаки повернули
к нам и взяли в кольцо. Их было больше 20. И опять я не испугался, лошади
встали, а я сел на плуг, не зная, что делать. Жеребенка стали донимать слепни,
и он нет-нет, да лягнет ногами. Это видимо как-то сдерживало собак от
дальнейших действий, но когда я стал вставать, чтобы продолжить пашню,
забравшись верхом на кобылицу, звери оскалили морды и начали сжимать кольцо. Но
в это время по собачьему кругу ударил кнут пастуха, кольцо разорвалось и
свадьба побежала по направлению в селу. Пастух – сухонький старичок, бородка
клинышком поспешил обрадовать меня: «Ну, сынок, считай, что ты второй раз
родился, загрызли бы тебя насмерть». Оказывается, он издалека увидел нас в
окружении и, бросив стадо спас от смерти». Я горячо поблагодарил дедушку, и мы
оба снова приступили, каждый к своей работе. Урок для меня был довольно-таки
внушительный, а оскаленные собачьи морды снились еще несколько дней.
Один из загонов, который нужно
было вспахать, забороновать и засеять находился более чем в 20-ти километрах от
села. Дед ехать со мной отказался, а велел выбраться из села на уже известную
мне дорогу, привязать вожжи, а лошадь уже сама свернет с дороги на загон. Она
же найдет и водопой. А чтобы проверить правильность лошадиного компаса, надо
проехать до дяди Степана, который будет пахать примерно в километре дальше. Все
оказалось так, как и сказал дед. Лошадь сама нашла загон, на котором работала в
прошлом году. Вечером, закончив пашню, я сел на нее верхом и она сама нашла
пруд, километрах в трех от загона. Выезжал я, конечно не на один день. Питание
– хлеб, кислое молоко, растительное масло (не всегда). Молоко было горьким, так
как дождей почти не было, и коровы поедали неприхотливую полынь. Но нет худа
без добра, «полынное» молоко несколько дольше сохраняло свежесть. Хлеб – сухари
без соли, она была в дефиците. Один раз за все время мне удалось получить
посылку от мамы, но соли не было и там.
Гнус, слепни, от них спасения
почти не было. Чтобы отпугнуть, я мазался дегтем, керосином, в нескольких
местах зажигал дымовые костры, и лошади, войдя в полосу дыма, останавливались,
тоже отдыхая от этой напасти. Окружающие сельчане, видя, что я – мальчонка,
справляюсь с работой, научился всем премудростям крестьянского труда, стали
меня переманивать. Обещали платить больше и кормить лучше, но я не ушел до
конца работ из семьи, в которой стал кормильцем. А в первых числах ноября 1919
года, приехавшая старшая сестра Александра (Шура) увезла меня в город Юрьевец –
на Волге и определила в детдом, где уже находился мой младший брат Михаил. В то
время провезти с собой можно было только 1,5 пуда сухарей, все остальное
отбирали продотряды. Эти полтора пуда я и получил в качестве платы за работу.
Компенсировать недополученные 6,5 пудов, у хозяев было нечем.
Итак, я в Юрьевце, в детдоме
имени Короленко. В этом небольшом городишке было тогда четыре детских дома. Наш
заслуживает особого внимания. В нем я прожил почти четыре года, то есть до июля
1923г. За это время из него не было не только ни одного побега, но и ни одного
случая нарушения дисциплины (отлучек, посещений базаров, драк, краж и тому
подобное). Причиной этого, был результат неформального влияния группы
воспитанников старших возрастов. Это
были замечательные ребята: Леня Кубасов, братья Павел и Дмитрий Купцовы, братья
Городецкие, Сережа Гучев, Паша Гусев, Шура Спирина и другие.
Леня Кубасов прекрасно играл на
многих музыкальных инструментах: пианино, домбре, на балалайке. У нас имелись
все народные инструменты. Леня организовал оркестр, где я играл на контрабасе.
Мы часто давали концерты.
Все перечисленные ребята сами
вели себя очень дисциплинированно, и вели за собой остальных воспитанников
детдома. Вот один из примеров. За несколько лет в детдоме сменилось несколько
заведующих. В их числе была Елизавета Николаевна, беспартийная, преподаватель
французского языка из средней школы второй ступени. Набожная старая дева,
исключительно доверчивая и наивная. Обмануть ее не стоило буквально ничего, но
никто и не обманывал. Ее комната в детдоме была похожа на иконостас, вся
завешана иконами разных размеров. Она не раз говорила, что если кто хочет
верить бога, может спокойно посещать церковь, это не запрещается. Насколько я
помню, этим разрешением никто так и не воспользовался, хотя одно время наш
детдом находился рядом с церковью.
Кроме музыкальных инструментов у
нас имелись верстаки, столярные инструменты, приспособления для переплетного
дела. Работать нас никто не заставлял, но находилось много ребят, которые
трудились добровольно. Мы изготовляли простую мебель, переплетали книги для
городской библиотеки.
Около детского дома проживали два
рыболова – любителя, которые, узнав о моем пристрастии к этому делу, стали
брать меня с собой. Это было увлекательнейшим занятием. На весельной лодке мы
переправлялись на левый берег Волги и входили в устье реки Унжи (?). Там мы
ставили мачту, привязывали к ней веревку и попеременно бурлачили – тащили лодку
вверх по течению. Двое, находящиеся в лодке распускали дорожки. Яры на Унже
тянулись по 3 – 4
километра, и за этот отрезок мы вылавливали по нескольку
рыб – окуней, судаков, жерехов или щук. Так мы уходили вверх по Унже на 15 – 20 километров, делали
привал, варили уху и спускались обратно к Волге.
Воспитанники у нас пользовались
довольно большой самостоятельностью. Так летом, группе ребят разрешалось взять
сухой паек и выезжать на рыбалку даже на несколько дней. Нам особенно
полюбилась пойма на левом берегу Волги в месте впадения в нее реки Унжи. В Унжу
впадала вытекавшая из пойменных озер, маленькая речка под названием Демьян.
Много лет спустя, я увидел картину Левитана «Золотая осень», нарисованное на
ней в точности описывает наше любимое место рыбалки. Та же вьющаяся речка, тот
же лесок вдали, покрытый осенней листвой. Может быть именно здесь, художник создавал
свою картину. К сожалению, до наших дней это красивое место не сохранилось, его
затопило после постройки плотины Большая Волга.  Исаак Левитан «Золотая осень»
Почти волоком
мы протаскивали лодку – долбленку, купленную за бесценок у плотовщиков и ловили
рыбу в озерах, где ее было изобилие. Варили уху, собирали грибы в дубовом и
березовом лесу неподалеку. Этим подножным кормом, вместе с сухим пайком (1/4 –
½ фунта хлеба, фунт лука, немного крупы и сахара) мы питались по нескольку дней
и были сыты.
В городе
имелся приличный спортзал, оснащенный турниками, кольцами, брусьями. Несколько
ребят (я, Ваня Соловьев и др.) посещали зал и самостоятельно занимались на
снарядах. Так как питание в детдоме было недостаточно калорийным, уставали так, что после тренировки едва
шевелили руками. Но на следующий день все повторялось снова. В 1922 году в
детдоме была организована комсомольская ячейка, в которую вступил и я. В том же
году, при уездном комитете РКСМ, была организована футбольная команда, в
которой играли и мы с Ваней Соловьевым. С экипировкой сначала было плохо, а
точнее никак. Но затем, один из игроков команды, сапожник по профессии сшил нам
всем бутсы. Играли довольно успешно, дома и выезжая в соседние города.
В 1922 году я,
как комсомолец впервые выезжал в близлежащие деревни с докладом о Дне леса.
Особого труда мне это не доставляло, так как к тому времени я уже работал
лесником завражного лесничества. Паек, полученный за работу, отдавал в детдом,
где по-прежнему жил для продолжения учебы в средней школе. Так в течение двух
лет, днем я работал в лесничестве, а по вечерам учился в 7 и 8 классах
девятилетки. Называлась она «Единая трудовая школа второй ступени». Обучение в
ней было поставлено довольно хорошо, соблюдалась твердая дисциплина. В нашем
маленьком городишке до революции имелось несколько монастырей, десяток церквей
а из промышленности только один маленький льнозавод. Тем не менее, несмотря на
тяжелое время, в городе нашлись средства, преподаватели и оборудование для
обучения различным ремеслам: слесарным, холодно-кузнечным, столярным,
переплетным, сапожным, токарным по дереву. Посещение школы и практические
занятия были добровольными, но при этом посещаемость была хорошая. Практические
навыки, полученные в школе, безусловно (это я сужу по себе), пригодились в
дальнейшей жизни.
К осени 1923
года я простился с детдомом, своими товарищами и уехал в г.Родники, где жила
моя мама с детьми – моим братом и сестрами. Жили мы в хибарке на 2 семьи. Я
пошел учиться в девятый класс школы второй ступени. Всех комсомольцев в школе
оказалось 9 человек, я был избран секретарем ячейки. Комсомольцами были Вася
Рябиков (в последствии Замминистра СССР, Герой социалистического труда,
награжден 9 орденами Ленина), Валя Соколова (в последствии инструктор Обкома
КПСС) и другие. Наша первичная комсомольская организация росла очень бурно, и к
концу учебного 1923/24 года в ячейке было уже свыше 100 человек. Школу я
закончил с неплохими оценками, записался на биржу труда, и вскоре был направлен
на работу секретарем Народного контроля (?).
Мой
брат, Михаил, в феврале 1924 года, в Ленинский призыв вступил кандидатом в
члены ВКП(б), и как рабочий Красильной фабрики был принят с 6-месячным
кандидатским стажем. В том же 1924 году, в возрасте 16 лет, стал членом ВКП(б).
В период дискуссии о профсоюзах и дальнейшем строительстве социализма, он
участвовал в собрании комсомольского актива. Видя, что никто не выступает,
чтобы оживить собрание, встал и заявил: «По моему мнению, в периодической
печати, мало публикуется материалов по точке зрения оппозиции». На следующий
день, после беседы со мной и Василием Рябиковым, он подал в райком заявление о
том, что считает свое выступление ошибочным и от него отказывается. В 1937
году, в Саратове, я получил от него письмо. В письме он сообщал, что исключен
из членов ВКП(б) именно за то давнее выступление и подал апелляцию
восстановлении в партии. Я немедленно написал ответ, что по-моему его исключили
неправильно. Дословно: «То, что мне известно о тебе, тебя должны восстановить в
партии. Но при этом, я должен предупредить тебя вот о чем – если за тобой есть
еще что-нибудь, ты должен рассказать все, потому что скрыть что-нибудь от
партии – есть самое тяжкое преступление». Некоторое время спустя, из
Родниковского отдела НКВД, поступило сообщение о том, что я прислал брату
письмо, в котором учил брата не сознаваться ни в чем, не давать показаний. Наше
управление запросило письмо, а также дело на брата. Но мое счастье письмо
сохранилось, а в деле не было ничего, кроме выписки из протокола собрания.
Справки о том, что брат признал свое выступление ошибочным, не было. Несмотря
на это, в партии Михаила не восстановили, вскоре он был приговорен к
заключению.  Комсомольцы-добровольцы. Слева, сидит – Вася Рябиков, я стою, второй
справа. В начале 1925
года, по рекомендации райкома РКСМ, меня избирают секретарем Парского
волостного комитета комсомола. В волости было 9 комсомольских ячеек, и все их я
систематически обходил пешком, так как никакого транспорта в распоряжении
волкома не было. Это была большая политическая сила на селе, где в то время
было всего две партячейки РКП(б). Комсомольцы строили клубы, избы-читальни,
устраивали спектакли, читали доклады и лекции. Мы организовали первую
радиоточку в Парском, кроме того, в волости было организовано еще 2 первичные
комсомольские ячейки.
В начале 1926
года меня избирают секретарем фабричного комитета комсомола при фабрике
«Большевик». К этому времени я уже был кандидатом в члены РКП(б) – вступил во
второй Ленинский призыв в феврале 1925 года. В четырех ячейках фабрики: при
прядильном, ткацком, красильном и механических производствах, состояло около
тысячи комсомольцев. Активно проходило Социалистическое соревнование.
Состязались бригады прядильщиков-ткачей и красильщиков. В этом же году, бригады
возглавляемые комсомольцами (Баженовым, Лютовым, и др.), добровольно перешли на
обслуживание большего количества станков (с 18 на 24, а затем и более). В том
же 1926 году, впервые в районе (а может быть и в области), комсомольцы фабрики
устроили двухнедельный дом отдыха в бывшей помещичьей усадьбе «Райки», на
берегу реки Тезы. Место это очень красивое. Строения усадьбы располагались на
правой, гористой стороне реки, обильно покрытой лесом. Невдалеке, река была
перегорожена запрудой и там стояла мельница. Когда, много позже я увидел
картину Левитана «У омута», сложилось впечатление, что написана она была именно
здесь. Всю работу по расселению, быту и организованному отдыху проводил Петр
Гусев.  Исаак Левитан «У омута» В октябре 1926
года я был призван в РККА и направлен для службы в 104-й Донецкий полк, 44-й
Киевской дивизии в команду одногодичников. Там же, в апреле 1927 года я был
принят в члены РКП(б). Учеба и служба были напряженными, в ноябре 1927 года я
успешно сдал экзамен на командира взвода запаса и вернулся домой. Секретарь
райкома РКСМ, Василий Рябиков предложил мне работать инструктором райкома и я
согласился. Весной и летом пешком, зимой на лыжах, я регулярно обходил все
ячейки района. К обязанностям своим относился добросовестно, и когда летом 1928
года Васю отправили на учебу, пленум райкома избрал меня своим секретарем. Я
тоже хотел повышать свое образование, но в моей просьбе, отпустить меня на
учебу в Ивановский политехнический институт, было категорически отказано.
А в апреле 1929
года, по рекомендации райкома ВКП(б), я был направлен работать помощником
районного уполномоченного ОГПУ.  На память Саньке о совместной работе,
планах, бессонных ночах и «пользе революции, как основному закону большевика».
Ну и вообще, бытие в Родниках. Май 1929 года. В Родниках я
проработал около года, а потом был переведен уполномоченным в Палкинский
райотдел ОГПУ. Вскоре меня назначили временно исполняющим обязанности
начальника райотдела, которые я исполнял в течение примерно 4-х лет. В
Родниковском и Палкинском районах, я участвовал в работе по раскулачиванию. В
обоих районах не знаю ни одного случая раскулачивания «крепкого середняка». В
дополнение к основной работе, приказом полпреда ОГПУ, я назначался уполномоченным
по сплаву, а в 1933 году – уполномоченным по тушению лесных пожаров.  Палкино. Я и мой «воронок». В Палкинском
районе, работа была достаточно трудной. Район отходнический. Зимой мужчины,
почти поголовно, уходили на заработки в Москву, Петроград, привозили оттуда
множество венерические заболевания, и разносили их по району. Очень много было
больных сифилисом. Однажды мой помощник явился на службу, ни жив ни мертв. Что
случилось? Я заболел, у меня сыпь. Иди к врачу. Не пойду. Почему? Боюсь, а
вдруг это сифилис? А может, нет. Тогда я там заражусь. Надо идти. Не пойду.
Хорошо, говорю, тогда я пойду с тобой. Привел я его к дерматологу, боится
зайти. Я тоже малость робею. В руках у меня кипа газет. Берусь через газету за
дверную ручку, открываю, заходим в кабинет. Газетами застилаем стул, помощник
раздевается, складывает на стул одежду. Подвергается осмотру, вердикт –
аллергия. С огромным облегчением покидаем больницу, но бдительности не теряем,
все контакты с окружающим миром, только через газету.  Мнимый больной. «На память товарищу
начальнику» Там же, в
Палкинском районе, мне довелось однажды пустить в дело свое табельное оружие.
Однажды, на рыбалке мне попалась очень крупная щука. Она яростно сопротивлялась
и я начал уставать. Подтянул рыбу к себе, а толку мало. Сачка не было, леска
тонкая, вот-вот порвется. Тогда вытащил пистолет и сделал несколько выстрелов.
Рыбу, как ни странно, не убил, но сопротивляться она стала значительно слабее и
наконец, оказалась на суше.
Летом 1933
года, меня направили на учебу в Москву, на курсы усовершенствования Центральной
школы ОГПУ. Во время учебы меня, как и других курсантов, часто привлекали для
охраны руководителей партии и правительства, на митингах и у Мавзолея Ленина. Учился
старательно, был ударником, парторгом группы. Только двух человек из всего
выпуска – меня и Красильникова, по итогам учебы наградили именными пистолетами.
На практику мы ездили на Урал, поездом, в общем вагоне, организованно. Двадцать
человек, с оружием, в форме ОГПУ, на ночь, в вагоне назначался дневальный. И
нас обворовали! Дневальный заснул, когда воры тащили с полки вещи, проснулся и
закричал. После небольшого переполоха, его подняли на смех и продолжили отдых.
А утром недосчитались двух чемоданов. Представляю, как хорохорились потом
воришки.  И вот этих товарищей, решились обворовать.
Первая группа Центральной школы ОГПУ, 1934 год. По окончании
школы меня оставляли работать в центральном аппарате в Москве, но с жильем там
было очень плохо. К тому времени у меня уже было двое малолетних детей, и я
попросился работать на периферию. Так, Первого Мая 1934 года я приступил к
работе оперуполномоченным Вольского Горотдела НКВД Саратовской области, а в
феврале 1936 года, переведен в Саратовское облуправление, где и проработал до
пенсии. Материал предоставлен Садковым Александром Вячеславовичем (Саратов),внуком Закорюкина А.Г.
|
